Вечный бой. Ч.3

Аул молчал. Запахи жилья, ж и з н и - понемногу исчезали. Тяжелый, гнетущий запах крови.

Мы сидели с Якутом на пригорке, курили, по старой привычке пуская дым по земле. Зачистка прошла успешно: здесь не появится больше новых бойцов, а моджахеды - поймут, что волчьи зубы детей леса не потеряли остроты.
Эти дети гор понимают только силу. Ну что ж. Теперь им некуда возвращаться.
Те гуманисты, что так красиво говорят с трибун о неприменении силы, о толерантности и аморальности войны - сюда бы их. Посмотреть на растерзанных солдат-контрактников, что умирали не сразу, на их животы, набитые камнями, на безусые еще лица, что теперь в запекшейся крови.
Не мы начали эту войну. Но мы ее закончим.
Да, жестокость. Да, в ауле были только дети и женщины - все взрослые мужчины уже давно в бандформированиях.
Но сегодня... Сегодня они вернутся и увидят - трупы родных подскажут им, что мы не отступимся. Мы выжжем эти осиные гнезда. И пусть историки потом называют нас зверьми. Не мы начали эту войну.

Мы молчали. Мораль и совесть сданы в каптерку, до окончания службы. А вот потом... Сколько лет я буду слышать испуганные крики людей, за которыми пришла смерть?

-Она красивая?
-Очень.

Мы снова молчим. Якут закуривает сразу две, одну - протягивает мне. Я затягиваюсь до глубины легких.

-А меня никто не ждет. Да и никого из наших. Только тебя. Наверное, заметил, что тебя мы бережем?
-Давно. И это раздражает, я такой же как вы.
-Нет, Цепеш. Ты - наша надежда. Тебя ждут и потому - ты должен вернуться, понял? Ты как шанс для каждого из нас, что каждый - сможет вернуться.

Его широкоскулое лицо кривится, он отворачивается и замолкает. Словно устыдившись своего порыва он тушит окурок и подхватывает свой "винтарь". Бурчит что-то вроде "пойду-ка на позицию, пока Вепрь не пришел", уходит.
Я остаюсь один.
Из портсигара достаю листочек. Разглаживаю уже потертые сгибы, и словно на мгновение меня снова обхватывают маленькие ручонки. Шаги за спиной - тяжелые, уверенные, шаги матерого лесного зверя. Прячу листок, портсигар.

Командир смотрит исподлобья, никогда не понять - доволен он нашей работой или нет. Остроконечные уши покрыты короткой шерстью, глыба тугого мяса, что готова в любой момент взорваться скупыми смертоносными движениями. Молчит, только жестом отправляет на позицию. Понятно, Якут заметил возвращающихся горцев. Ну что ж, их ждет теплая встреча.

Надеюсь, Хорек успел расставить мины по всему поселку.

Двадцать два человека. Много. Но и наша семерка (эх, Грек...) не сахар.
Сектора давно распределены, Выдра дает условный сигнал и уходим в радиомолчание.

Жеманный (детина крупной комплекции и грубых манер) открывает огонь. Почти половина группы попадает в его сектор, он мастерски отрабатывает на своем пулемете одиночные, автоматчики с флангов заканчивают дело.

Осталось двенадцать. Прорываются к поселку, в мертвую зону пулемета. Предсказуемо. Молодцы.
Звериный вой разносится над аулом: увидели, что стало с их семьями. Враг в ярости опасен, непредсказуем. Но мы учли это - Хорек даёт сигнал на мины.

Здания догорают, мощный запах крови, внутренностей и горелого мяса забивает дыхание, заставляет достать респираторы.



Мы у "схрона", пополняем боезапас и расходимся. Моя смена в охранении.
Вернувшись, замечаю привалившегося к скале Якута.

Пожалуй, только он за сегодня не сделал ни одного выстрела.

-Тяжело. Знаю ведь, что поступаем правильно, но тяжело. Цепеш, что ты забыл здесь?
-Так вышло, Якут. Сам знаешь, что в нашей стране с работой. Это - был выход. Я должен был обеспечить ее.
-Она знает..?
-Догадывается. Но - не упрекает и не отворачивается. Понимает, что кто-то должен делать эту работу. Понимает, что я здесь, не только ради денег.
-Понимаю. Знаешь, почему я здесь? Я ведь думал - закончу первый контракт, и все, и хватит. Меня ждала девушка, женитьба и семья. Помнишь май две тысячи двадцатого?
-Волна террора, что прокатилась по стране? Конечно помню.
-Она выходила из вагона, когда смертник активировал пояс. Еще три недели она провела в реанимации - приходя в сознание, просила у медсестер карандаш и писала письмо мне. Последнее ее письмо.

Я молчу. Протягиваю ему сигарету - пусть выйдет хоть на мгновение из воспоминаний, что жгут его до сих пор.

-Я вернулся со службы, с букетом пришел к ней, прямо с перрона. Попал на сорок дней. Дальше - через месяц только помню себя. Говорят, пил страшно, клял небо и себя, что не был рядом с ней, не защитил, не уберег. Теперь я здесь. Чтобы никто не пережил то, что пережил я.

Он аккуратно тушит окурок и прячет в карман. Потом закопает - вместе с остальным мусором, что скопится за ночёвку.